Песни Петера Сьлядека - Страница 67

– Освальд! Стой! Куда ты?.. Зачем?!

От порога Юрген кинулся к умирающему. Забыв обо всем, пал волком на добычу, вцепился в холодеющее тело:

– Стой! Погоди! Как туда добраться?!

Улыбка, схваченная судорогой, была ответом.

– Дорогу! Укажи дорогу!..

Нет. Освальд ван дер Гроот теперь знал лишь одну дорогу. По ней и ушел.

Маленький человек выпрямился. Огонь безумия пылал в глазах Юргена Маахлиба, и не было невозможного для этого огня, потому что узник вкусил свободы.

– Найду, – тихо сказал маленький человек. – Будьте вы прокляты! Сам найду…

Взгляд Юргена упал на трясущегося лютниста:

– «Кочевряку» давай! Отходную!

Горло булькнуло, лютня всхлипнула:

Кочевряка, кочевряй!
Путь подошвой ковыряй! —
Хоть во сне,
Хоть в весне,
Хоть в метели января!..

Дико расхохотавшись, пьяница кинулся прочь из «Звезды волхвов».

Петер лишь самую малость отстал от него.

Две тени бежали под синим месяцем, расходясь все дальше друг от друга.

* * *

Через двенадцать лет автор «Баллады опыта», начинавшейся с подозрительных строк:

Гроза за горизонтом – немая.
В молчании небесных страстей
Не опытом, – умом понимаю:
Как больно умирать на кресте… —

усталый и опустошенный Петер Сьлядек сбежит из чопорного Аморбаха, притона ханжей, от преследований святого трибунала. Страшный призрак «Каролины», уголовно-судебного кодекса, на днях принятого рейхстагом, будет гнаться за лютнистом и отстанет лишь на границе Хенингского герцогства, терпимого к вольностям. Впрочем, глупое эхо еще долго кричало вдогонку беглецу, что сделка с дьяволом суть преступление исключительное, а значит, в таком деле для обвинения достаточно слухов, проистекающих даже от детей или душевнобольных. Не оглядываясь, Петер двинется дальше. Вскоре на площади Трех Гульденов, как раз напротив церкви Фомы-и-Андрея, начнет собираться толпа народа, желая послушать опального певца. Еще через полгода, отдышавшись, он покинет Хенинг, направляясь в Эйсфельдскую марку, а дальше – время покажет. Кому время – деньги, а кому и поводырь. На Хенингской окружной он свернет в «Звезду волхвов».

Харчевня покажется ему брошенной и одинокой, как ребенок, потерявший няньку в базарной толчее. Впрочем, утром понедельника здесь всегда так. Бывший молодой Пьеркин, а теперь, после смерти хворого батюшки, очередной Старина Пьеркин поднесет кружку легкого пива. Вдыхая запах солода и хмеля, Сьлядек будет долго смотреть на раздобревшего хозяина, на его руки, больше напоминающие окорока, на монументальное брюхо, украшенное фартуком. От этого ходячего праздника жизни, от усмешки румяного, приветливого толстуна душа станет чистой, словно простыня у опытной прачки. Дальше взгляд лютниста скользнет по двору, где у колодца верхом на хворостинах носились двое голопузых ребятишек, мимоходом огладит зад Кристы, бывший предмет вожделений Пьеркина, теперь же – священный холм в честь богини чадородия. У коновязи в это время отвязывал чалую кобылу гость, покидая харчевню после ночлега.

Петер глянет и на гостя, но внимательно рассмотреть не успеет.

Маленький человек, искоса сощурясь в адрес Сьлядека, вдруг махнет в седло и, теряя шляпу, ускачет прочь по окружной – словно средь бела дня встретил призрака. Седеющий хохолок спляшет над макушкой беглеца «Кочевряку», кобыла свернет за поворот, а солнце вприсядку запутается меж столбов пыли.

– Часто наезжает? – спросит Петер у хозяина, имея в виду ускакавшего Юргена Маахлиба.

– Нет, – ответит Пьеркин, равнодушный к интересу случайного прохожего, но всегда готовый почесать язык о чужой оселок. – Раз-два в год. Бывает, что реже.

– По делам?

– Ага. Закупки, сделки всякие. Явится, договорится, и поминай как звали. Говорит, дом у него в каком-то Гульденберге. Знатный, мол, дом: два этажа, флигель. Врет, должно быть. Или не врет. Мне-то что, мое дело – сторона…

– Нашел, значит. Нашел…

Хозяин «Звезды волхвов» обернется к лютнисту, нахмурит брови, вспоминая. Хмыкнет, но промолчит. Лишь качнет курчавой головой, где проседь недавно свила гнездо. И тайная озорная лихость сверкнет под бровями, словно память сбросила с загривка дюжину лет.

– Выходит, соврала цыганка? – весело спросит Петер, отхлебнув пива.

– Выходит, что так.

Тогда Петер Сьлядек кивнет на ребятишек:

– Твои?

– Не-а, – пожмет грузными плечами Пьеркин, раньше молодой, а теперь Старина.

– Чьи тогда?

– Ее, – толстая рука укажет на Кристу, а потом ткнет в сторону, за поворот дороги. – И его. Юргеновы мальцы. Что смотришь? Муж он Кристин. Пьянствовал, потом сбежал, потом вернулся, через восемь месяцев, а супружница его родами померла. И младенчик задохся. Погоревал вдовец, поплакал, а там к родителю моему подкатился. Родитель мой, царство ему небесное, жадный был – страсть! Деньги взял, девку отдал. Повенчались, честь по чести, простыню с первой кровью народу показали… Тут Юрген возьми и уберись восвояси. С тех пор наезжает: детей делать.

– А что ж к себе не забирает? В дом с флигелем?

– Дурит, наверное. Или не хочет. Говорит: желаю, чтоб мои детишки здесь рождались. Только не фартит ему: как дите родится, так к вечеру помирает. Криста уж рожать замаялась. Только эти вот и живы, пострелята…

Петер еще раз повернется к детям. Толстенькие, задастые. Голые животы оттопырены, торчат пупами. Близнецы. С возрастом, несомненно, раздобреют вконец: руки сделаются окороками, брюхо гордо выпятится вперед, подставкой для третьего подбородка. Курчавые оба: на таких ягнятках хохолка не завить.